Книга

Петр Алешковский "Институт сновидений", "Время", Москва, 2009.

Историйки в конце истории, или Йокнапатофа Петра Алешковского

Еще при чтении "Рыбы", предыдущей работы П. Алешковского, вдруг возникала догадка, насколько непрост автор. Хотя, казалось бы, повествование там прозрачно и внешне никак не выходит за рамки традиционного реализма, писателя не увлекают перверсии и разного рода постмодернистские "игры", не стремится он и угодить читателю модными ныне псевдофилософствованиями или лихо закрученными сюжетными ходами. Алешковский вообще как будто ничего не придумывает, смотрит со стороны, ни словом, ни жестом не оценивая события и поступки своих персонажей, не педалируя страсти. А тебя каким-то непостижимым образом постепенно затягивает в поток времени, в жизненные перипетии, которые становятся узнаваемыми до мелочей, и ты не можешь освободиться от ощущения собственного присутствия в пространстве этой прозы. Но опять же, подобное происходит не под воздействием той знаменитой "чувственной изобразительности", от какой, говаривал классик, "в глазах рябит". П. Алешковский скуп на описания и эпитеты, а уж в книге "Институт сновидений" эта особенность его писательской манеры естественно поддерживается избранным жанром - короткого рассказа, тем более что произведения, составляющие первую часть книги, предназначались к публикации в "Русском репортере", издании совсем не литературном, и на сайте журнала "Эксперт". Во вторую же ее часть вошли рассказы, изданные в 1995 году в сборнике "Старгород". Так Алешковский, в одном месте действия, соединил времена: показал жизнь обычного провинциального города и его обитателей по ту и по эту сторону пресловутого социально-исторического разлома. Получилась фактически литературная инсталляция, где автору удалось без уклона в публицистику и обобщения, без всякого пафоса сказать о сегодняшней России вещи столь значимые, что их к "грусти старосветских помещиков", сказкам, "чудесам" и тайнам "незаметного человеческого бытия" не сведешь.

"Побасенки" П. Алешковского, маскируясь под занятные сказочки, объективно претендуют на большее. И если уж говорить о его литературных предшественниках, я бы назвала В. Шукшина, чей, на поверхностный взгляд, незамысловатый сказ таил подлинные прозрения о России, но их замутили пустыми дискуссиями о "чудиках".

Алешковский в этом плане еще более щедр на, мягко говоря, странных героев, претерпевающих к тому же не менее странные и удивительные превращения, совершающих, порою, бессмысленные и алогичные поступки. А если по-другому взглянуть? Ведь это нам, из нашего мира иллюзий (политических, социальных и т.д.), где на хаос и пустоту наброшены глянцевые и прочие камуфляжные покровы, так представляется и видится. В жизни героев "Института сновидений" хаос привычен, как смена времен года, и нет никаких покровов на пустоте. Их реальность кажется сказочной только лишь потому, что мы не хотим и боимся до конца разобраться в том, что же вокруг и с нами самими происходит на самом деле. И Алешковский, где с иронией, где открыто смеясь, а где намеками, демонстрирует читателю происходящее, как говорится, в чистом, не приукрашенном виде.

"Старгород" у него - отнюдь не прием, не "повод всмотреться в отдельные человеческие лица". "Старгород" - это предвидение художника о будущем, которое, по большому счету, процесс, а не результат. И в этом процессе мы имеем дело далеко не только с событиями и житейскими казусами, но и со способами мышления, нравственными установками, с поведенческими стереотипами в их изменении. Вот почему не достигают художественного эффекта те, кто слишком буквально понимает свою задачу, когда пишет о том или ином времени, забывая, что шелк их периода всегда в действительности меланж, соединяющий в себе контрастные цвета на временной шкале.

Обладая богатой творческой интуицией, П. Алешковский создавал пространство своего "Старгорода", собирая наиболее яркие сюжеты, коллизии и подробности российской действительности именно в процессе, с позднесоветских времен до наших дней, и, кажется, хорошо понимая, что прошлое - мстит, если его бездумно похоронили, оно никуда не исчезает, особенно в самых разрушительных своих проявлениях. Он вслушивался в интонации голосов, улавливая характерные темы и лексику разговоров, не упуская детали людских взаимоотношений. В результате из всех этих мелочей, осколков жизней и судеб, забавных анекдотов и жутковатых случайностей сложилась потрясающая "панорама тщеты и анархии" (С. Элиот), где оказалась выбитой сама основа существования - вера в осмысленность пребывания человека на земле. Ее подменила относительность всего и вся. Зыбкость понятий и норм, утрата общего языка, культурное одичание. Смутно проклевывается кое у кого из персонажей, будто воспоминание о некогда виденном сне, мысль о каких-то иных возможностях человеческого бытия, но не находит выхода, задавленная мусором повседневности. Вот и копошатся одномерные особи, словно немые, пытаются что-то сказать друг другу, но не находят слов, гонятся за счастьем и обретают его в юродстве, непонятно зачем жгут чужое добро, мечтают о колбасе и чуде, пускают на крестный ход фейерверки.

Как замечено автором послесловия, в книге П. Алешковского Россию сегодняшнюю отличает от России позднесоветской обилие чудес. Однако стоит пояснить, что чудеса эти совершаются на материальном, физическом уровне. Да и не чудеса это вовсе - а магические превращения: въехавший в бандитскую "ауди" тракторист спасается от расплаты, превратившись в соленый огурец ("Огурец и "змейка"), в окрестностях Христофоровского кладбища бродит жалкий "оборотень в погонах" ("Взятка"), бывший "афганец" Сашка, затравленный милицейским начальством, мстит своим обидчикам в образе огромного сома ("53:76"), криминальный авторитет и прежний хозяин города временами уходит в лес, оборачивается доисторическим ящером, и находит в итоге смерть от руки новых хозяев жизни ("Ящер"). Может, кто-то и не различает грани между чудом и магией, а она есть, и значительная. В том-то и дело, что не происходит никаких чудес в реальности Старгорода, чудо не дается даром, а потребного для него душевного трудничества, духовной "перемены сознания" у старгородцев не происходит. Потому и наводняют заповедные старгородские просторы "завоеватели на пенсии", "рантье героизма", крутые парни и всякого вида оборотни, крутится, крутится мельница неуверенных инстинктов, подпорченных верований, уголовщины, страстишек и болтовни.

Если принять метафору, уже высказанную в критике, что " Старгород - это Россия", нас ждет незавидная судьба. Однако метафору эту необходимо принять. Можно сколько угодно жалеть старгородцев, умиляться сочетанию у них в натуре "звериного и человеческого", "суетной современности" и древних основ, их бегству в спасительный лес, когда "чем ближе к звериному - тем ближе к Богу", вспоминая при этом знаменитый образ старого письма Святого Христофора-Песьеглавца из кладбищенской церкви в Старгороде, но не стоит забывать, почему Христофор попросил Господа наделить его песьей главой.

Петр Алешковский в "Институте сновидений" создал свою Йокнапатофу. С сонмом ее святых, грешников, "убивцев" и невинных душ. Не проводя, разумеется, прямых сравнений с масштабами Фолкнера, все же замечу, что ему по-фолкнеровски полифонично удалось воспроизвести на малом пространстве и в малой форме впечатляющий срез жизни России наших дней - в лицах, характерах, психологии, поступках, в сознании людей. Получившаяся картина - диагноз, свидетельствующий о поражении "старгородцев" в истории. Неприкаянные, бессмысленные маются они в своем криминально-зверином мирке, жадно хватают редкие искры счастья, кто-то даже находит любовь, но упорно и тупо твердит заклинание, пришедшее откуда-то из глубин неочеловеченного, животного подсознания, Мальчик, персонаж одного из самых страшных и символических рассказов в книге: "Эне, мене, мнай, Мбондим, Мбондим - я." И так до бесконечности. Заклинает эту жизнь, заворачивает в звериную немоту.

"От какой такой случайности прекращает свое существование цивилизация?.. Сколько народов, переживших свой собственный гений." - задавался вопросом один из самых чутких философов ХХ века, первым заговоривший о возможном конце истории.

"Йокнапатофа" Алешковского "пережила свой собственный гений", она обречена, и автор убедительно показывает все важнейшие предпосылки для этого. Там жизнь рассыпается, превращается в прах, так как утрачены практически все скрепы, удерживающие, сплачивающие отдельных людей в сообщество, народ, в единое и осознающее себя целое. "Эне, мене, мнай..." - какое уж тут осознание. Старгордский народец неумолимо, радостно и по доброй воле выскальзывает из исторического бытия и, хотя его окружает благолепная монастырская старина и предания, они - только декорации для их милой звериной возни и кровавых разборок.

А обычай солить огурцы? Вряд ли можно на него уповать, это всего лишь индивидуальный путь спасения.